Боюсь что-нибудь писать, а то снова скажут, что я неадекватен, лучше посижу тихо в углу на раковине, поем радугу (с)
Главное, пожалуй, состояло в том, что если раньше Вася Куролесов
издевался над предметами существования (бабами, котами, мужчинами, собаками
и т.д.), то теперь он стал издеваться над самим бытием.
Именно так утверждала Катя Заморышева, дикая девушка лет двадцати трех,
которая дружила с Васей последнее время. Чуть-чуть приоткрыв свои
бездонно-болотные глаза, она говорила Вите:
- Сдвиг, сдвиг у Васи произошел. Внутри него. Еще не то скоро будет.
Но на поверхности (первое время) ничего уж такого катастрофического не
происходило. Ну, правда, становился Вася временами как бы лошадью. В том
смысле, что бегуном стал, подражая в мощном беге той неизвестной женщине,
которая пронесла его на себе. И также в том смысле, что во время такого бега
Вася ржал иногда ну ровно конь, видимо полагая в душе своей, что он на
какой-то период им и становился. Кончив бег, он плакал не раз в своей
постели.
Катюшкин путался, не отходил тогда от него и твердил Васе на ухо, что
он, Вася, даже на мгновение не может стать лошадью.
Катя Заморышева являлась на следующее утро после таких эксцессов и
проникновенно, тихо, расширяя болотные глаза, уверяла мальчиков, что все
идет "крайне хорошо".
Вася к утру обычно опоминался, а с приходом Заморышевой веселел и даже
вспоминал былое, ворчливо напевая свое любимое, куролесовское:
У меня на кухне лягушка живет,
Сыро и тямно, так чего ж ей не жить...
Друзья соображали крепкий чай на троих (после эксцессов - насчет водки
ни-ни), рассаживались на кухне (где было сыро и темно) - и задумывались.
Катя Заморышева тревожно все-таки посматривала на Куролесова. Он
похудел, постарел, и в лице его появилась несвойственная ему "экстремальная
серьезность", несмотря на то что временами он становился как бы лошадью и
ржал совершенно по-лошадиному. Это сочетание серьезности с лошадиностью
совершенно убивало Витю Катюшкина.
Тем не менее Заморышева продолжала твердить, что все идет "крайне
хорошо". И через месяц лошадиность пошла на убыль, Вася Куролесов, правда,
бегал по-прежнему, но не ржал, не считал себя временами лошадью и говорил
Кате Заморышевой, что он теперь бегает, чтобы сбросить с себя тело.
- Надоело оно мне, Кать, - скулил он ей по ночам, - я знаешь, когда
бегу, тело как бы скидываю. Нету его во мне - и все!
Катя приподнимала голову с подушки, чуть высовываясь из-под одеяла, и
мутно отвечала:
- Пробуй, Вася, пробуй. Далеко пойдешь...
- Опротивело оно мне, тело. Сколько в нем забот и препятствий, -
добавлял Куролесов угрюмо.
Заморышева с радостью чувствовала, что Вася уже почти перестал быть
человеческим существом.
Но бегал он теперь еще интенсивней.
- На звезду только не забеги, Вася, - плаксиво жаловался Катюшкин.
Но вскоре Вася стал поглядывать именно на "звезду".
Слом произошел неожиданно - Катя сидела за чаем на кухне, а Куролесов
вдруг вытянулся (он сидел на стуле) и завыл. Потом бросился на Катю и слегка
оттрепал ее, как кошку.
Заморышева после этого чуть с ума не сошла от радости. Она опять
присела у стола и стала рассматривать Куролесова своими вдруг
возбужденно-чудесными глазами, словно он превратился в некое потустороннее
чудовище.
И взаправду, даже внешне за эти мгновения Куролесов переменился: глаза
сверкали, волосы встали дыбом, и он в пространстве стал казаться (для глаз
Заморышевой по крайней мере) больше, чем на самом деле.
Наступала пора превращений.
издевался над предметами существования (бабами, котами, мужчинами, собаками
и т.д.), то теперь он стал издеваться над самим бытием.
Именно так утверждала Катя Заморышева, дикая девушка лет двадцати трех,
которая дружила с Васей последнее время. Чуть-чуть приоткрыв свои
бездонно-болотные глаза, она говорила Вите:
- Сдвиг, сдвиг у Васи произошел. Внутри него. Еще не то скоро будет.
Но на поверхности (первое время) ничего уж такого катастрофического не
происходило. Ну, правда, становился Вася временами как бы лошадью. В том
смысле, что бегуном стал, подражая в мощном беге той неизвестной женщине,
которая пронесла его на себе. И также в том смысле, что во время такого бега
Вася ржал иногда ну ровно конь, видимо полагая в душе своей, что он на
какой-то период им и становился. Кончив бег, он плакал не раз в своей
постели.
Катюшкин путался, не отходил тогда от него и твердил Васе на ухо, что
он, Вася, даже на мгновение не может стать лошадью.
Катя Заморышева являлась на следующее утро после таких эксцессов и
проникновенно, тихо, расширяя болотные глаза, уверяла мальчиков, что все
идет "крайне хорошо".
Вася к утру обычно опоминался, а с приходом Заморышевой веселел и даже
вспоминал былое, ворчливо напевая свое любимое, куролесовское:
У меня на кухне лягушка живет,
Сыро и тямно, так чего ж ей не жить...
Друзья соображали крепкий чай на троих (после эксцессов - насчет водки
ни-ни), рассаживались на кухне (где было сыро и темно) - и задумывались.
Катя Заморышева тревожно все-таки посматривала на Куролесова. Он
похудел, постарел, и в лице его появилась несвойственная ему "экстремальная
серьезность", несмотря на то что временами он становился как бы лошадью и
ржал совершенно по-лошадиному. Это сочетание серьезности с лошадиностью
совершенно убивало Витю Катюшкина.
Тем не менее Заморышева продолжала твердить, что все идет "крайне
хорошо". И через месяц лошадиность пошла на убыль, Вася Куролесов, правда,
бегал по-прежнему, но не ржал, не считал себя временами лошадью и говорил
Кате Заморышевой, что он теперь бегает, чтобы сбросить с себя тело.
- Надоело оно мне, Кать, - скулил он ей по ночам, - я знаешь, когда
бегу, тело как бы скидываю. Нету его во мне - и все!
Катя приподнимала голову с подушки, чуть высовываясь из-под одеяла, и
мутно отвечала:
- Пробуй, Вася, пробуй. Далеко пойдешь...
- Опротивело оно мне, тело. Сколько в нем забот и препятствий, -
добавлял Куролесов угрюмо.
Заморышева с радостью чувствовала, что Вася уже почти перестал быть
человеческим существом.
Но бегал он теперь еще интенсивней.
- На звезду только не забеги, Вася, - плаксиво жаловался Катюшкин.
Но вскоре Вася стал поглядывать именно на "звезду".
Слом произошел неожиданно - Катя сидела за чаем на кухне, а Куролесов
вдруг вытянулся (он сидел на стуле) и завыл. Потом бросился на Катю и слегка
оттрепал ее, как кошку.
Заморышева после этого чуть с ума не сошла от радости. Она опять
присела у стола и стала рассматривать Куролесова своими вдруг
возбужденно-чудесными глазами, словно он превратился в некое потустороннее
чудовище.
И взаправду, даже внешне за эти мгновения Куролесов переменился: глаза
сверкали, волосы встали дыбом, и он в пространстве стал казаться (для глаз
Заморышевой по крайней мере) больше, чем на самом деле.
Наступала пора превращений.
честно, с первого раза)
register_image(916006550);
